Возможно ли переводить, не домысливая? Думаю, любой русский переводчик с уверенностью скажет «нет». Сам процесс перевода начинается с дотошного разбора стихотворения, с первых попыток осмысления, за которыми многодневное вынашивание смысла. А «украшательства» и «добавки», скажет любой, в переводе недопустимы. Но так ли это?

Пусть перед нами авангардное (или, если угодно, футуристическое) стихотворение – как большинство стихов из «Трильсе». На первый взгляд зачастую – это бессмыслица, сочетание странных образов, нелепых метафор, одним словом – хаос, если не галиматья. Что делает переводчик? Кропотливо вживается в ткань стиха, распутывает нити, пытаясь вызвать к жизни то, что стояло за стихом – до появления стиха. То, как ощущал себя поэт, что чувствовал, какие образы вставали перед ним еще до первого слова. Если это переводчик масштаба Анатолия Гелескула, он сможет уловить и воссоздать тот изначальный импульс. Остальное – гораздо проще, осталось только сказать то же самое на русском языке. Только переводчик juega con ventaja, он знает, что поэт напишет потом, как поменяется его мировоззрение, художественные приемы и вкусы, он знает, что поэт отойдет от  футуризма ради более простых и человечных форм… Стало быть, он вправе не затемнять нарочно увиденную им глубинную суть стихотворения, может не стремиться копировать все стилистические футуристические колоратуры… Или все же не вправе?
Вальехо неоднократно заявлял, что берет на себя полную ответственность за «Трильсе», за ее смелую поэтику, неожиданные ритмические структуры, за темноту образов… Недаром эта книга считается вершиной авангарда ХХ века. Что же, мы должны лишать русскоязычного читателя возможности оценить этот стиль, эти образы и приемы?
А представьте себе, что стихи эти переводит не гений, а – обычный переводчик, не постигший божественной науки заглядывания за стихотворение? Если он не уловит того изначального импульса и, вдобавок, опустит все стилистические изощрения – что же останется от футуристического стиха?

Удивительно, насколько русская школа перевода отличается в этом вопросе от западной. На западе формальные аспекты произведения и следование букве подчас оказываются важнее поиска глубинного смысла. Западные переводчики стараются перевести слово в слово, теряя по ходу дела рифмы и ритм, но сохраняя метафоры, поэтику, смысл… Сохраняя ли? Ведь метафоры и сочетания образов могут существенно зависеть от языка и культуры: вам скажут «прошлая вода» - что вы подумаете? Вряд ли «не крутит мельницу», правда? Как переводить el buen sentido – неужели как «добрый смысл»? А… мы и забыли, что со времен Декарта так называли «здравый смысл» - но, вспомнив Декарта, мы уже интерпретируем называние, не так ли?

Возьмем стихотворение Nómina de huesos. Вроде бы все просто: nómina– это список, перечень, hueso – кость, стало быть, «перечень костей». Простите, но … у нас получился урок анатомии! А об анатомии в стихотворении – ни слова. Проблема в том, что nómina– это список людей, а значит возникает столкновение несопоставимого. Чтобы правильно его перевести, нужно обязательно вглядеться в стихотворение – а в нем «во весь голос просили»… Может, это «перекличка костей»? Вот вам и столкновение несопоставимого, правда, сразу возникают ассоциации с будущей войной и концлагерями, а Вальехо, скорее всего, думал о чем-то более глобальном, нежели война (да простят меня за такие слова).

Так что, «дословный» или «буквальный» перевод недопустим никогда. Интересно, однако, то, что русская школа перевода не просто пытается сохранить всё – от смысла до рифмы, но и стремится добавить то, чего в стихотворении не было изначально.  Почему? Зачем? Ну, отчасти это можно понять: русское ухо привыкло к ритму и рифме, причем не какой-нибудь ассонансной, а строгой консонансной, свободный стих в России тоже не прижился – положено соблюдать хотя бы ритмическую структуру… Но смысл-то!

Посмотрим на два перевода Э. Гольдернесса:

Вы видите, как неритмичные строчки оригинала превращаются в ритмическую структуру стиха? Ну, это вполне простительно. Но, вглядевшись получше, мы видим, что

• непонятное «самый тяжелый момент моей жизни был, когда я увидел отца в профиль» раскрывается в «мой самый черный день – то день, когда я понял вдруг отца»
•  «перечень костей» превращается в апокалиптическую «поверку праха», а «во весь голос просили» - в совсем библейское «властный голос воззвал»
• «последний» - в «того, кто дольше всех молчал»
• …

Победителей не судят – мы получили стихотворения, которые западают в душу и встряхивают нас, возможно, не меньше, а больше, чем оригинал. По меньшей мере, они захватывают нас своим масштабом. Сравните лаконизм «Невозможно» с длинноватой “Y esto no fue posible”, реалистичное “el momento más grave de mi vida” («самый тяжелый момент жизни») с «самым черным днем». Вальеховское абсурдное «измерить длину его шага, пока он плачет» превратилось в «пусть шаги сосчитают, что сделал он, плача» - то есть, в измерение степени обездоленности и несчастья.

Переводчик добавил от себя несколько деталей. Оказывается, первого ранило пулей «навылет» (так страшнее), после землетрясения (на самом деле, цунами) «волной всех смыло с берега». Но существеннее всего то, что «последний» превратился в «того, кто дольше всех молчал» - что снова создает ощущение библейской притчи, намекая на какой-то секрет, невысказанное, оставшееся за строками стихотворения, обстоятельство.

Плохо это? Само по себе, может быть, не очень. Но все-таки важную деталь Вальехо мы упустили. Почему так страшно для него «застать отца в профиль»? На мой взгляд, это похоже на остранение Шкловского – неожиданное восприятие знакомых вещей как впервые увиденных. В предыдущей поэме в прозе (Lánguidamente, sulicor) ночной визит курицы вызывает страшный переполох в семье, едва не граничащий с экзистенциальным кризисом. А попытки совмещения несовместимого – например, измерить длину шага, пока человек плачет – не способ ли это войти в остраненность от обычного мира? Мне, как заядлому читателю Вальехо, очевидно, что для него были жизненно важны все эти образы и метафоры. И в то же время, как читателю русских переводов, мне очевидно, что русский Вальехо во многом уже сформирован работами талантливейших переводчиков, пожертвовавших абсурдом и остраненностью во имя Вальехо – певца человеческой боли.

Русские Вальехо, Лорка и Хименес далеко не всегда похожи на испанские оригиналы. Любой свободно владеющий языком подпишется под моими словами – русские переводы теряют что-то существенное, но при этом и что-то существенное (и чужое) добавляют… С этим невозможно, да и не нужно бороться – еще раз признаюсь, что иногда я получаю особое удовольствие от переводов, находя в них нечто для меня важное и отсутствующее в оригинале. Но и отождествлять поэта с его переводами, тем более в русской традиции перевода, нельзя.